Лицо юноши-Вакха превратилось в грозный лик Косматого:
— Отец даст согласие! Иначе я сведу с ума всю Семью…
И Дионис продолжил путь.
— Кто это? — Персей указал на тень.
— Семела, — после долгого молчания сказал Гермий. — Его мать.
Змеи осыпались вниз, к ногам Лукавого. Часть расползлась прочь, часть поглотила трясина. Давно сгнили маки, рожденные асфоделями. В лучах рассвета красная медь ступеней горела костром. «Моя мать, — вспомнил Персей слова Косматого. — Дура! Твоя мать тоже дура? Мне кажется, отцу нравятся такие…» Он закрыл глаза. Не помогло. Под веками жгло. И все чудилось: хрупкая фигурка бредет за сыном, вернувшимся спустя многие годы. Сыном, что уводит мать из-под земли на Олимп.
— Ну и ладно, — буркнул Гермий. — Ну и выведет. Память к ней, конечно, вернется, но не вся. Опять же, имя придется менять. Дырявая башка, чужое имя — да пусть живет, не жалко!..
— Замолчи, — попросил Персей.
Взявшись за рукоять меча, он шагнул к лестнице.
— Остынь, — ухмыльнулся Гермий. — Он тут не появится. Он идет в гиперейский храм Артемиды. Там тоже есть выход. Я что, дядиных коридоров не знаю?
— Перенесешь меня туда?
— Поздно. Да и не станет он с тобой встречаться.
— Почему?
— Сейчас ему некогда. Его ждет Олимп и драка за место. А потом… В случае победы клятва отца распространится и на него. Нет, Убийца, ты его больше не увидишь.
— А в случае поражения?
Лукавый не ответил. Он изо всех сил надеялся, что в словах Персея кроется отзвук пророчества. Что гордец-Аполлон или бешеный Арей заступят дорогу чужаку — и сумеют, выдюжат… Клятва, вспомнил он. Мало выдюжить. Победителю Диониса придется вытерпеть и год мертвого сна, и девятилетие изгнания. Хорошенькая награда за доблесть!
— Идем, — вздохнул Гермий. — Я провожу тебя до побережья.
11
— Что?
— Да, господин мой! — жрец кивал мелко-мелко, с завидным усердием. И статью, и повадкой служитель Гестии был роднёй воробью, клюющему зерно. — Я говорю чистую правду!
— Уступила свое место?
— Именно так, мой господин!
— На Олимпе? Сошла на землю по доброй воле?
— О да!
— Чтобы Дионис мог стать полноправным Олимпийцем?
— Мой господин все понял наилучшим образом!
Пелопс Проклятый, сын Тантала, владыка Элиды, Олимпии, Аркадии и многих иных обильных зерном и шерстью областей, в задумчивости смотрел на жреца. Лицо Пелопса, и так багрово-синее, сделалось цвета грозовых сумерек над морем. Охрана без страха воспринимала метаморфозы хозяина. Охрана привыкла. Если тебя зовут Пелопс, вряд ли кто-то удивится, стань твои щеки лепестками фиалок[117].
— Это сказала тебе сама богиня?
— Великая Гестия позапрошлой ночью явилась мне, недостойному, во сне. Закрой рот, болван, возгласила она, и слушай. Отныне я покидаю Олимпийскую Дюжину, уступая место в собрании богов моему племяннику Дионису. Дабы избежать распрей в высоком семействе, я нисхожу на землю. Объяви мою волю всем, кто посетит храм: любой город, хранящий огонь в домашних очагах, должен явить мне свое гостеприимство…
— Хватит.
Пелопс взялся за бороду. Его бороде завидовали — кудрявой, завитой колечками. Матерый политик, зная толк и в договорах, и в предательствах, Пелопс не сомневался в словах жреца. Другое дело, что между слов, как поют аэды, пасутся самые жирные овцы. Дабы избежать распрей? Ха! Старшая дочь Крона и Реи спасла Олимп от битвы, способной пошатнуть гору. Вряд ли Аполлон с Артемидой или Арей-шлемоносец уступили бы брату-самозванцу свое место за столом…
— Я возведу мудрой Гестии храм, — сказал сын Тантала. — В Писе.
«А может, в Тиринфе, — подумал он. — Или в Аргосе. Весной или летом. Все будет зависеть от того, что я увижу в Тиринфе. Если слухи правдивы…»
— Богиня отметит рвение моего господина!
— Радости моей нет предела…
Оставив бороду в покое, Пелопс почесал плечо. Белое, с желтым отливом — на фоне смуглого тела и темного лица оно выделялось ярким пятном. Сейчас отметину скрывала одежда. Плечо на легендарном пиру, когда Тантал проверял всеведенье богов, съела не Гестия, а ее сестра Деметра. Какая разница? Зазеваешься, эти Олимпийцы тебе все отъедят. А вот пришьют ли заново — еще вопрос. Когда твой отец в Аиде вечно мучается от голода и жажды, становишься болезненно чувствителен к вниманию богов.
— В дорогу!
Взобравшись на колесницу, Пелопс взял поводья. Пара гнедых коней мотала головами, застоявшись на месте. Там, где иной басилей пользовался услугами возницы, Пелопс обходился сам. Его искусство колесничего славилось от Эпира до Пилоса. Когда у соперников на опасном повороте вылетает чека из колеса — тут, знаете ли, трижды почешешь в затылке, прежде чем оспаривать у Проклятого его славу.
— За мной!
Полусотня охраны — головорезы, вооруженные до зубов — зашагали следом. Пелопс никуда не торопился. Он ехал в гости к родичу, ехал с миром — останавливаясь в каждой деревушке, устраивая долгие привалы, развлекаясь с пастушками, милыми и уступчивыми. Весть о его приезде давно обогнала Пелопсову упряжку, прочно обосновавшись в Арголиде. Этого Пелопс и добивался. Друзья должны подготовиться, враги должны помучиться от нетерпения. А сплетни должны перебродить и отстояться, как хорошее вино. Пелопс пригубит их на месте, оглядевшись по сторонам, и суть дела станет ясной, как весенний день.
Всякий путь имеет конец. Сегодня он увидит Тиринф.
«Аргос — позже, — размышлял он, правя лошадьми. Хруст камней под копытами, похожий на хруст костей в пасти волка, аккомпанировал мыслям Пелопса. — Для начала я посажу сына в Микенах. Фиеста? Нет, лучше Атрея. Фиест сильнее, зато Атрей более жесток. Оба еще дети, им понадобится мудрый советник. Фиесту я со временем дам Аргос. А Тиринф сохраню на закуску. Персеиды? — пусть живут. Как-никак родня. Без Убийцы Горгоны они не страшны. Вот старшего — хромого Алкея — я и приглашу в советники к Фиесту. Калека — лучшая опора троносу. Народ не примет калеку как правителя…»
Болота Лерны остались по правую руку. Начались холмы — голые, измочаленные зимним ветром. Коней до груди забрызгало грязью. Вполголоса бранились воины, устав от тяжести лат. Погода портилась, с залива наползали тучи. То и дело срывался дождь — мелкий, как чаяния раба.
«Питфея посажу в Гиперии. Трезена — в Антии. Эти ладят, им не будет тесно. Алкафой пусть строится. Где-нибудь в Мегариде, у Киферонского хребта. Хорошо, что у меня много сыновей! Даже сцепись они — все не поубиваются. Останется на развод…»
— Господин!
— Что?
— Смотрите!
Недовольный тем, что его размышления прервали, Пелопс поднял голову. Вгляделся, щурясь. На холме, за которым начиналась область Тиринфа, стоял какой-то мальчишка. Плотный, крепенький бычок. Любопытствует. И стоило кричать? Уже готовый дать взбучку крикуну, Пелопс крепче взялся за поводья.
— Это ваш внук, — подсказали из охраны. — Осенью я был в Тиринфе. Это сын Алкея и Лисидики. Небось, встречать деда выбежал…
— Внук? — усмехнулся Пелопс. — Хороший внук, любящий.
И помахал мальчику рукой.
Словно только и дожидаясь этого жеста, на гребень холма выбрался еще один человек. Встал рядом с мальчишкой, обнял за плечи. Наголо, до блеска бритая голова сразу приковала к себе внимание Пелопса. Льняной хитон на голое тело, сандалии из бычьей кожи. На поясе — кривой меч в ножнах из дуба. Человек на холме тоже казался вырезанным из твердого дерева: мелкий, жилистый, сухой до звона. Ходячий доспех, обтянутый дубленой кожей. Меч на боку изогнулся скорпионьим жалом, и сам человек походил на хищное насекомое, завидевшее добычу. С равным успехом ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет.
«Ха-ай, — разнеслось над округой, — гроза над морем…»
— Персей, — шепнули в охране. — Боги! Сам Персей…
И пошло, покатилось от головореза к головорезу:
— Убийца Горгоны!
— Сын Златого Дождя!
— Персей…
— Он не боится!
— Он один и не боится…
— Глупцы! — бросил Пелопс, и шум смолк. — Когда он боялся за себя? Он не боится даже за жизнь внука. Да, это и мой внук. Но часто ли родство останавливало меч? Рискни мы — нам не успеть и пальцем коснуться мальчика… Он это знает. Он хочет, чтобы узнали все.
Проклятый обернулся к охране:
— Мы едем в гости. К моему любимому родичу, великому Персею. В гости и только в гости. Все поняли? А кто забудет, того я скормлю псам!
Говорят, на этих словах Персей был осыпан цветами, упавшими с неба. Говорят, в воздухе разлился дивный аромат вина. Еще говорят, что сладкозвучный хор пропел хвалу богоравному герою. Так Дионис-Олимпиец восславил своего смертного брата. И клятва Стиксом не упала на кудрявую голову бога. Цветы, вино, хор — разве это вмешательство в судьбу? Конечно же, нет.
